- Ты меня хоть любишь? - кричит сын Василий, когда я прошу его сделать то, что он не хочет, - уроки, уборку...
Дети часто об этом спрашивают. И остаются совершенно равнодушными, когда им отвечаешь: «Конечно, люблю», «Не говори глупости», «Как ты можешь такое спрашивать?» и тому подобное. Я до сих пор спрашиваю у мамы, любит ли она меня...
Мама была четвёртым ребёнком. Первый - мальчик - умер сразу после родов. Вторая - девочка Ляля - была совершенно чудесной. Доброй, улыбчивой, ласковой. Помогала маме мыть посуду и любила возиться с тестом - усердно раскатывала маленькие кружочки и слепливала их в пирожки. Ляля умерла от пневмонии. Девочке было шесть лет. Потом родилась моя мама - полная противоположность Ляле. Мама была упряма и неуправляема. Дерзила, хамила и кидалась в драку. Терпеть не могла заниматься домашним хозяйством - ей было проще разбить тарелку, чем помыть. Бабушка гоняла её по двору то крапивой, то мокрым вафельным полотенцем.
А потом родился сын - Костик. Бабушка чуть сама не умерла от счастья. Мальчик был золотой - умный, красивый, талантливый. Первый парень на деревне - лучше всех плавал, больше всех отжимался. Бабушку - журналиста - письмо звало в дорогу. Она нажаривала детям таз пышек и уезжала на три-четыре дня. Пышки кончались в тот же день, и мама вставала к плите - кормила себя и брата. Приезжала бабушка и кидалась к сыну. Похудел? Не болен? Как дела? Маме доставались упрёки за плохо вымытый пол - стулья надо поднимать, а не отодвигать.
Костика провожали в армию всем селом. Бабушка надела ордена. Девушки плакали и обещали ждать. Мама не успевала носить тарелки. Костик уходил служить на флот. Прислал фотографию - высокий, загорелый, весёлый, он стоит и держится за мачту или как там у них это называется. Через год службы пришла телеграмма - нужно забрать тело. Костик погиб. Утонул.
Бабушка тогда не поседела - поседела она ещё на войне, а облысела. Волосы выпадали клочьями. Сохранилась фотография - мужчины пытаются закрыть гроб, бабушка не отпускает тело сына из рук, а мама тянет бабушку за руки назад.
Бабушка перестала работать. Её больше не звали в дорогу чужие письма. Она ушла в типографию, в горячий набор - сидела и смотрела, как машины укладывают на бумагу буквы. Бум-ту-дум. Бум-ту-дум. Под эти звуки ей лучше вспоминалось - как Костик упал с велосипеда, а потом ещё раз и на коленке остался шрам, как Костик ложился спать с грязными ногами, как он пил какао и не вытирал «усы», а облизывал языком, а она ругалась...
Мама готовила, убирала, полола грядки, возила урожай продавать на рынок и уезжала, когда письмо звало в дорогу. Правда, выбирала соседние сёла, чтобы мать не заметила. Подписывалась она именем и фамилией матери. Непонятно для чего. В редакции и так все всё знали. Героям репортажей было всё равно. А бабушка ничего не замечала.
- Мама, так нельзя, - уговаривала мама бабушку.
- Вот странно, тебя меньше всех любила, а ты жива... - ответила бабушка.
Бабушку хоронили по традициям того села, где она жила. И по тем традициям дочь должна была сутки просидеть в комнате, где стоял гроб.
- Что ты делала? Плакала? - спросила я не так давно.
- Ругалась. Скандалила, - ответила мама. - Сидела возле гроба и ругалась. Она мне так нужна была, а она взяла и умерла. Я ведь никого, кроме неё не любила.
- А меня?
- Ты моя жизнь.
- А Вася?
- Вася - моя страсть.
Мне всегда казалось, что мама меня не любит. Когда заставляла меня мыть полы, поднимая, а не отодвигая стулья. Когда учила готовить. Когда отправляла в новую школу, в другой город, к незнакомым людям...
Это была безумная любовь. Только благодаря ей мне ничего не страшно в жизни. Я могу умирать, голодать, болеть, но перед этим над кроватью повешу коврик, а на тумбочку поставлю вазу с цветами. И буду знать имена детей сестры-хозяйки, чтобы получить лишнюю порцию манной каши. Я не пропаду. И пышки нажарю. Точно такие же, как жарила бабушка.
Вася стоит в вестибюле роддома. Они с отцом приехали меня встречать. Вася путается в ногах и дёргает ручку двери. До этого он лежал с температурой сорок. Врач сказала, что это на нервной почве. Дома я кормлю новорождённую девочку - Вася уже большой, и я прошу его выйти из комнаты и закрыть дверь. Я вижу, как он смотрит. Это мой взгляд. Муж его называет «вся скорбь еврейского народа». Мне хочется его обнять, посадить на колени и поговорить. Но на руках плачет девочка, Сима, которая не может ухватить грудь.
Вечером Вася застывает в проёме двери.
- Что ты хочешь? - спрашиваю я - Сима только-только уснула.
- Ты... можешь полежать со мной?
- Ты же уже взрослый! - говорит муж. Он страдает, оттого что не может лактировать и на время кормления вынужден выпускать дочь из рук.
Вася уходит. Он не плачет. Плачу я.
Вася нашёл своего старого медвежонка и обнялся с ним. Я ложусь, прижимаюсь.
- Ты меня хоть любишь? - спрашивает он.
- Больше жизни, - отвечаю я.
- А Симу?
- И Симу. Только тебя как мальчика, а её - как девочку.
- А кого она будет любить больше всех?
- Тебя.
Вася достаёт сестрёнку из коляски и, внимательно глядя ей в глаза, говорит: «Я твой старший брат. Я тебя люблю».
Все говорят, что дочь похожа на папу. Но когда она поворачивает голову, так, чуть с наклоном, - становится копия бабушки. То есть прабабушки. Я это вижу. Это увидела и мама. Она взяла её на руки и прижала. Так крепко, что я думала - раздавит. Она ей что-то прошептала на ушко. Я не стала спрашивать что. Она часто уходит в себя. Мне кажется, до сих пор ругается с бабушкой. Или не ругается, а рассказывает ей про правнуков.

Маша Трауб